Александр Юминов. Народный Музей исчезнувших деревень / Sep Community (Удмуртия)
Созданный по инициативе жителей удмуртской деревени Сеп, «Народный Музей исчезнувших деревень» стал местом осуществления передовых музейных практик. Новый этап проекта, Sep Community, продолжает преобразовывать местное сообщество. О том, как искусство социального взаимодействия преображает деревню, рассказывает руководитель проекта Александр Юминов.
Для быстрого перемещения по тексту используйте ссылки в Содержании
В начале была музыка
— «Народный Музей исчезнувших деревень» вырос из деятельности компании KАМА records, которую вы возглавляете. Как это произошло?
KAMA records создавалась для того, чтобы поддерживать разные творческие проекты. Тогда я жил в Ижевске и занимался ижевской электронной музыкой, а с девяностых годов стал ездить в этнографические экспедиции, потому что мне была любопытна фольклорная история.
— То есть, вы одновременно занимались фольклором и электроникой?
Для меня не было никакого противоречия между экспериментальной электронной музыкой и аутентичным фольклором. Потому что метафизика того и другого, в общем-то, идентична.
Аутентичный фольклор меня интересовал, мне он казался любопытным и очень эмоциональным. И в KAMA records мы сделали несколько красивых серьёзных проектов, посвящённых аутентичному фольклору. Например, мы издавали экспедиционные записи.
В KAMA records всегда собиралась очень интересная команда людей. И наша работа с аутентичным фольклором и с электронными музыкантами была скорее работой с социальными группами, а не просто музицирование. Сейчас применяется термин «работа с местными сообществами», а тогда такого термина я не знал. Для меня это было созданием доступной среды, где люди могли бы до определённой степени реализовываться.
В какой-то момент стало ясно, что ресурсы города Ижевска с точки зрения продвижения и присутствия там сильно ограничены. И естественным выходом из этой ситуации для нас был переход в область работы локальными маленькими территориями.
— Что это были за территории?
Это были в основном удмуртские деревни. И нам повезло, потому что время и окружающая обстановка позволяли методом проб и ошибок много чему научиться. Мы пробовали переложить свой опыт взаимодействия с городскими ижевскими музыкантами на сельские территории. Это было, прямо скажем, неудачно.
— Почему?
Потому что там были вещи, о которых мы не знали и не могли учесть. Никто нам не объяснял, чем отличаются городские жители от сельских, и на что нам надо обращать внимание. Но в определенный момент мы поняли, что делаем совершенно феерические проекты.
Например, потрясающий проект, когда молодой композитор Парижской консерватории приехал с нами в деревню в одной из экспедиций. Жил там вместе с нами, слушал и записывал то, что записываем и слушаем мы. А потом сделал музыкальное произведение малой формы для симфонического оркестра.
Мы это произведение встроили в образовательный процесс музыкального колледжа. Студенты его разучивали, сдавали экзамены. А потом оркестр почти что из пятидесяти человек, включая музыкантов из Китая и Франции, приехал в деревню для того, чтобы его сыграть.
— Серьёзный размах.
Да, и нас прямо пёрло ото всего этого. А оказалось, что на деревенских территориях мы выглядели в двух качествах. Во-первых, местные жители видели в нас шапито, которое приезжает и развлекает. И им нас надо оценить: хорошо развлекли, или плохо. Либо нас видели такими кошельками на ножках, которые пришли к ним, и которые предназначены для того, чтобы в привлекательной для сельских жителей форме тратить деньги.
«Аутентичная география»
— Какие средства привлекались для работы вашей организации? Гранты?
Первый опыт получения грантов был у нас в 2006-м году в рамках программы «Культурная столица Поволжья». И следующие пару лет у нас были небольшие гранты, которые мы получали от Фонда Форда, а через пару лет мы получили от них значительную поддержку. Тогда мы издали с Институтом языка и литературы серию из 4-х ярких, больших и красивых альманахов, которые были связаны с аутентичной удмуртской культурой и популяризацией исторической и археологической науки. Кроме того, в них были материалы по этномузыкологии и этнографии.
И с деревней Сеп мы впервые встретились во время этого проекта.
— Что это был за проект?
Этот большой проект назывался «Аутентичная география (Authentic Geography)». Это игра слов, относящаяся к журналу «National Geographic». Мы даже использовали похожий шрифт. На мой взгляд, тогда у нас получилась неожиданная и яркая подача материала.
Тогда же мы начали сотрудничать со школой Родченко. Мы сделали с ними несколько воркшопов, и пару лет студенты ездили в экспедиции вместе с нами. Мы получили гигантское количество роскошного фотоматериала. Для нас это было очень удачное содружество. И, насколько я понял, это было интересно и любопытно для студентов. Но когда Володя Куприянов (преподаватель школы Родченко и куратор наших воркшопов) умер, школа уже не проявила заинтересованности и сотрудничество заглохло.
Это было время неожиданных открытий. Мы, например, узнали, что в одной из деревень есть ансамбль гармонисток. Их двадцать пять человек, от девочек до бабушек. Когда они выходили и на своих разнокалиберных гармошках начинали тягать меха, получался настоящий рейв. И мы придумали проект «Бобья-Уча, контемпо!». Мы этот коллектив записали и тут другие музыканты, да и просто работники клуба, стали приходить и говорить: «Нам бы вот тоже диск записать». У них такое понимание было: что им непременно надо диск записать.
И мы сказали: «Ребята, у нас есть один свободный день. Давайте сделаем так: я поставлю микрофоны, а вы будете петь и играть. Поёте плохо — запишется плохо. Поёте хорошо — хорошо запишется».
И когда я начал записывать, я вдруг услышал, что это совершенно сногсшибательная деревенская трэш-эстрада, очень своеобразное и точное манипулирование штампами, которое придает материалу мощную убедительность.
— Что именно они пели? Что-то современное и якобы народное, или советский деревенский фольклор?
Это деревенская эстрада под гармошку, но когда мы стали спрашивать, что это за песни, то оказалось, что среди них была парочка песен, которые общеизвестны в их среде. Творчество каких-то очень локально-известных удмуртских исполнителей. А у части песен были свои истории.
Например, про одну из песен нам рассказывали, что вот жил в этой деревне молодой человек, которого забрали в армию. И он из армии написал своей бабушке письмо в стихах на удмуртском языке. А когда вернулся обратно, познакомился с девушкой. Они поженились, а девушка оказалась гармонисткой и руководителем ансамбля в клубе. Она, перебирая эти письма, увидела стихи. И на часть из них написала песню. Это же сногсшибательно! Как такое можно пропустить?
— Все эти песни были на удмуртском?
У них было много песен на удмуртском языке, и одна на русском. Её они исполняли под такую «самоиграйку», смешные клавиши долларов за семьдесят. И там, конечно, тоже было не без неожиданностей. Например, там были слова: «Мы выросли, взлетели, кто куда». А хотелось спеть: «Мы выросли и разлетелись, кто куда». Но из-за того, что размер был в одном случае длинноват, а в другом коротковат, то они решили петь: «Мы выросли, взлетелись, кто куда», соединив «взлетели» и «разлетелись».
И мы всё это записали. А после местные нам говорят: «Вы знаете, у нас ещё есть ансамбль бабушек, которые поют древние обрядовые песни». Мы говорим: «Что же вы раньше молчали? Мы же бабушек как раз всё время и записываем». Собралось девять человек бабулек. Причём пело, по-моему, максимум пятеро из них. Остальные совсем старенькие были, они просто сидели рядом.
И вот когда мы всё это записали, а потом издали, одна из жительниц подошла к нам и сказала: «Я точно знаю, что мама не пела на этой записи: она сидела, а я — рядом с ней. Но я включаю эту запись, и голос её слышу». Ошеломляющее признание.
И всё это было очень здорово и ярко. Но это не было включено в метаболизм деревни, в метаболизм того места, в котором мы были. Они смотрели на это и говорили: «Какие диковинные инопланетяне к нам приехали! Какие-то интересные штуки для нас делают».
— А потом инопланетяне улетели, и всё закончилось.
Да. У них остались записи, но внутреннего понимания того, что всё это сделали не для них, а с ними, у них не было. И, в конце концов, когда мы предложили продолжить проектную работу, они прислали нам письмо о том, что ни в каких наших проектах участвовать не хотят, потому что считают, что в деревне после нас ничего не остаётся.
Это был, кажется, 2014-й год. И тогда мы вспомнили наших старых друзей, деревню Сеп, с которой мы уже несколько лет были знакомы.
Тогда же мы подошли к пониманию, что нам нужно что-то менять в нашей деятельности. Потому что какие бы классные проекты мы ни предлагали сельской территории, эти проекты жили только тогда, когда мы на этой территории находились. В лучшем случае, о проекте вспоминали ещё год, два максимум. А потом он просто исчезал, и оставался только в наших рассказах, и в тех продуктах, которые мы в рамках таких проектов издавали.
Знакомство с Сепом
— Вы сказали, что дружба с Сепом продолжалась на тот момент уже несколько лет. Как вы подружились?
Дело в том, что наша научный руководитель в работе над «Аутентичной географией» родом из соседней с Сепом деревни. И она предложила заключительное после всех студенческих воркшопов мероприятие провести в Сепе.
Она сказала: «Там всё будет отлично, вас здорово примут». Мы говорим: «А они нам сделают огромный костёр, два метра высотой?» Она говорит: «Да не вопрос, сделают». «А мы можем сделать так, чтобы там был стол только из национальных блюд, и чтобы вся деревня в празднике участвовала?» Она говорит: «Да конечно!» Вот тогда мы в первый раз встретились с Сепом.
— Как местные жители отнеслись к вам?
Вначале мы были для них очередными людьми, которые к ним зачем-то приехали. Но Галина Аркадьевна, научный руководитель, страстно любила их. Она была в очень хороших отношениях с Отделом культуры Игринского района. И она любила деревню Сеп, и знала тамошних жителей. И это было очень важно для того, чтобы мы смогли проникнуть на локальную территорию. Думаю, это важно не только для удмурсткой деревни, но и вообще для любой деревни: нужно обладать колоссальным кредитом доверия для того, чтобы там что-то сделать.
Когда я вижу сейчас какие-то очень яркие и постоянно появляющиеся в медийном эфире проекты про то, что вот как приехали в деревню на целую неделю, да как сделали, да всё улучшили, то не могу поверить в это. Мы находимся на территории Сепа, скажем, с 2007-8-го года, и до сих пор мы продолжаем работать, но первый контакт был за счёт того кредита доверия от Галины Аркадьевны, которая сказала про нас: «Я гарантирую, что это хорошие люди».
— Как прошли мероприятия с костром и застольем?
Сеп скорее обслуживал: они нам и костёр сделали, и помыли всех, и накормили. Мы два или три дня прожили в деревне. А для заключительного мероприятия стали искать место. И вдруг нашли подходящее прямо в центре деревни. Оно представляло из себя лог, а внизу речка. Это был как бы центр деревни, но совершенно не обжитый и заросший травой. Жители траву скосили, и мы провели мероприятие там.
— Это был ваш первый опыт взаимодействия с Сепом. А как случился второй?
Мы получили грант в первой «Культурной мозаике» для создания мультипликационного фильма. И мы очень хотели, чтобы обрядовые песни бабушек, которые мы на тот момент записали в Бобья-Уче, были визуализированы деревенскими детьми.
Мы договорились с Московской школой мультипликации «7bioz», что они будут вместе с нами участвовать в этом проекте, и приедут в деревню, чтобы поработать там с детьми. А деревня отказалась. И тогда-то мы и вспомнили про Сеп, и Сеп сразу согласился. Нам даже говорили так: «Почему вы пропали? Мы вас давно обратно ждем. Приезжайте».
Мы приезжаем туда, и что я вижу? Оказалось, что вот эта находка в центре деревни, тот самый лог, где мы проводили мероприятие, вовсе не забыт. Наоборот, они эту находку развили!
— Каким образом?
Они стали там проводить праздники. Выстроили там беседку и печку, чтобы прямо на улице, в этой печи, делать национальные блюда и угощать гостей. Они даже попытались монетизировать эту историю, предложив его тем, кто хотел, проводить свадьбы в национальном стиле.
Никакой, как мне кажется, особой монетизации там не было, но вот попытка была. И это был первый пример, когда то, что предложили мы, вдруг не бросили, а очень активно начали развивать местные жители.
— А как вы думаете, почему?
Я думаю, что это специфика местных людей. Например, они одними из первых деревенских жителей стали использовать слово «проект». Хотя, на самом деле, не совсем понимали, что это такое.
Или, например, когда мы приехали в Сеп со школой Родченко, то студенты и преподаватели школы занимались, помимо прочего, какой-то своей внутренней образовательной работой. Студенты, готовили какие-то доклады, обсуждали их.
И я предложил: «А можно, жители деревни будут приходить на ваши занятия?» И Володя Куприянов говорит: «Почему нет? Пусть приходят». Мы объявили это жителям деревни, и они стали приходить. А там, значит, выходит человек, и начинает читать лекцию про Зандера. А жители не уходят! И зачем им эти фотографии неизвестно какой давности, каких-то немецких зданий?
— Действительно.
И когда Володя увидел заинтересованность жителей, он сказал: «А давайте я вам вообще про фотографию расскажу». И стал им объяснять, что фотографию можно прочесть. Что, глядя на фото, мы можем увидеть не только человека, который изображён, но и интерьер, экстерьер, моду, предпочтения, погоду, и множество других вещей.
И это на Татьяну Ксенофонтовну, директора Сепского дома культуры, произвело неизгладимое впечатление. Она поднакопила каких-то там своих премий, и за сорок тысяч рублей купила себе фотоаппарат Cannon. На что жители деревни сказали: «Ну, она у нас вообще немножко сумасшедшая».
А потом, через некоторое время, она за пятьдесят тысяч купила ещё и объектив. И жители деревни сказали: «Ой, ну это же Ксенофонтовна. С ней всё ясно».
А на сегодняшний день у неё «ВКонтакте» двадцать тысяч фотографий. И это фотобанк, которым пользуется весь Игринский район. Мы приезжаем в районный центр, в Игру, и там все баннеры сделаны из фотографий Ксенофонтовны.
— Это хорошие фотографии?
Это настоящий банк. И, конечно, из этих двадцати тысяч есть некоторое количество фотографий, который по-настоящему хороши. Так что она настоящий фотограф.
Кстати, там был ещё один забавный момент. В ту нашу поездку в Сеп к нам присоединилась одна девушка из Парижа. И мы с ней долгое время разговаривали — она прекрасно говорила по-русски. И она делилась со мной, что очень хотела бы съездить в российскую деревню, посмотреть и снять на видео, как поют бабушки. Мы сказали: «Всё будет, приезжай».
И вот мы стоим в Сепе, разговариваем с Арьян, так её звали, и она говорит: «Слушайте, всё, что вы тут делаете, так бы понравилось Мишелю!» Я говорю: «Какому Мишелю?» Она говорит: «Ну, я же работаю у режиссёра ассистентом. Я вам говорила, когда мы по Skype с вами связывались». Я говорю: «Арьян, ты извини, я просто как-то прослушал. А что за режиссёр-то?» Она говорит: «Как что за режиссёр? Гондри». Вот так я познакомился с ассистентом режиссёра Мишеля Гондри в Сепе.
Рождение музея.
— Как возникла идея Музея исчезнувших деревень?
Однажды местные жители пришли к нам и сказали: «Вы знаете, вокруг нашей деревни когда-то было семь деревень. И они теперь заброшенные. К нам приезжало в разное время много людей, которые из Сепа ходили туда. Деревни исчезли в разное время, по разным причинам. И мы решили: а почему бы нам не сделать День деревни?»
Придумали и объявили, что они сделают День деревни. И в первый же год к ним приехало семьсот пятьдесят человек. При этом, в самом Сепе живёт всего четыреста пятьдесят.
И когда жители деревень собрались, Татьяна Ксенофонтовна купила семь альбомов, каждой из этих деревень отдала и сказала: «Делайте альбомы ваших деревень». И те начали искать фотографии.
А на будущий год приехало уже полторы тысячи человек. Это были и любопытствующие, и родственники в неимоверных количествах. Множество людей приехало, и привезли они с собой очень много фотографий.
И они начали клеить фотографии в альбомы. Наклеили в таком прямом порядке: первая страница — первый дом, вторая — второй дом, и так далее. И эти альбомы с тех пор хранились в Сепе.
А потом Татьяна Ксенофонтовна показала альбомы нам. И мы увидели подлинные фотографии тридцатых, сороковых, пятидесятых годов, которые наклеены клеевым карандашом в альбом и подкрашены фломастерами для красоты.
Я сказал: «Слушайте, это же исторические документы. Как же вы могли их раскрасить фломастером? У вас что, много таких фотографий?» Они говорят: «Нет, не много». «А что вы собираетесь с этим делать?» Они говорят: «Ну, не знаем». «А давайте попробуем сделать музей?»
И они мне тут говорят совершенно ошеломительную для меня вещь. Даже не переговариваясь между собой: «Да, мы думали над этим. Давайте сделаем, но только у нас есть одно условие. Мы готовы делать музей, но только нам такой музей, как у всех, не нужен. Нам не нужен музей, где будут лежать половик и разбитая глиняная чашка. И колесо от телеги. В каждой деревне такие есть. Нам нужен необычный музей».
И это было для меня как гром среди ясного неба. Ведь что они сказали этим? Они сказали: «Мы хотим измениться, но, честно говоря, не знаем как. Вы можете нам помочь измениться?» И это совершенно ошеломляюще для меня открытие вылилось в то, что мы до сих пор не можем уйти от этой деревни, никак её покинуть, бросить и оставить со всеми делами, которые вместе наделали.
— И вы начали работать над музеем?
Мы сразу стали думать о том, как сделать так, чтобы не повторить ошибки, допущенные в предыдущих работах на локальных территориях. Мы перед местными жителями поставили условие: «Мы вам не будем делать музей. Вы будете вместе с нами делать музей, и вы должны это понимать. Вы должны понимать меру ответственности, которая у вас есть».
Это был 2014-й год. К тому моменту уже не было Фонда Форда. Фонд Тимченко с «Культурной мозаикой», где мы участвовали, сказали: «Теперь у нас условие: заявки могут подавать только те организации, которые «живут» на той территории, на которую подают».
Зато Фонд Потанина объявил о том, что впервые за всё время готов поддерживать не только музейные институции, но и НКО, у которых в уставе есть деятельность в области культуры, а также выставочная и музейная деятельность. И в нашем уставе всё это было. Мы подали заявку на самый престижный тогда конкурс «Музейный старт» на создание экспозиции. И мы получили этот грант.
Кроме того, мы подали заявку с образовательной программой на Конкурс президентских грантов (тогда Фонда Президентских грантов еще не было), и они нас поддержали только на третий раз. Получилось так, что мы финансировали две части проекта, с разными задачами и разными результатами, из двух источников: Фонд Потанина финансировал нашу экспозицию, а всю образовательную часть — Фонд президентских грантов.
— Что включала в себя образовательная часть?
Мы стали возить в Сеп учёных, интересующихся тем, что мы делаем. И они начали рассказывать деревенским жителям про все эти исторические дела: что такое исторический документ, как ходить в экспедиции, расшифровывать материал и тд. И это была очень важная часть работы. Мы потратили огромное количество времени и сил на то, чтобы жители деревни могли присвоить результаты проекта себе. Чтобы они не думали, что мы приехали и сделали, а они должны оценить. Конечно, нам было бы легче: самим приехать, собрать материал, всё сделать.
— Но вы хотели, чтобы музей делали сами жители.
Да. И сложность была ещё вот в чём. Как музеи создаются традиционно? Есть коллекция. Подаренная, собранная, всё равно. Коллекция, которую надо показать. И ты уже точно знаешь, что ты будешь показывать. Остаётся понять, где и как. Вот это «где и как» и есть строительство музея и экспозиции.
А в Сепе у нас ничего не было. Было семь альбомов, которые демонстрируют то, что жителям деревни очень интересна эта тема. И даже если мы уйдём оттуда, то они эту тему не бросят, потому что она ими выстрадана.
И, когда началась работа над музеем, жители стали делать всё: слушать лекции, изучать документы, ездить в экспедиции. Мы только курировали их работу. И переводили язык ученых и дизайнеров на язык жителей деревни и обратно.
— Местные жители, участвовавшие в работе, это сколько человек?
Ядерное сообщество — это в пределах десяти человек. Но мы в этом смысле люди опытные и изворотливые, и мы изо всех сил старались сделать так, чтобы как можно больше жителей вовлекалось в процесс. Нам это удалось.
Например, когда жители брали интервью, разговоры в основном шли на удмуртском языке. Всё это надо было расшифровывать и переводить, чтобы мы понимали. И когда к назначенному времени «переводчики» не успевали перевести, они выходили на середину деревни, свистели и говорили: «Марь Иванна!» А Марь Иванна — бывшая учительница. «Перевести надо срочно!» В результате оказывалось, что в процесс стало вовлекаться довольно много людей.
Плюс, сама тема ведь про них, про местных. И начиналось: «Кто из деревни Лужаны?» «Мы из деревни Лужаны!» «А ну принесите свои фотографии». И вначале, например, люди принесли и отдали нам два ящика фотографий, которые лежали у них на чердаке, в инее и паутине. А потом пошла волна, и в следующий раз нам приносили уже просто посмотреть. И мы практически вымогали у них фотографии, чтобы отсканировать.
— Насколько интересными были материалы, которые приносили жители?
Открылась бездна каких-то фантастических историй и невероятных вещей. Например, нашлось подлинное письмо одной бабулечки, которая была самой последней жительницей одной из деревень. Она писала своим детям и внукам в город о том, что деревня-то исчезает. «Созрели ягоды: вот такие, такие и такие. А никого нет. Я сижу одна, и у меня слёзы наворачиваются, потому что деревня-то умирает. Я последняя». Конечно, это письмо мы вставили в экспозицию.
— Как формировалась экспозиция?
Мы люди современные, и дружба с Самарским государственным техническим университетом, а конкретно с преподавателем кафедры инновационного проектирования Еленой Шлиенковой, сделала так, что самарские студенты подключились к музею. Им страшно понравилась тема, которую мы вели, и они придумали в рамках своего образовательного процесса восемь концепций экспозиции. Очень разные концепции.
— Как произошёл выбор рабочей концепции?
Студенты и деревенские жители приехали в нижегородский ГЦСИ «Арсенал» и обсуждали студенческие предложения. Была одна концепция, очень литературная. Её автор предлагал из целых кусков деревьев выдолбить «лодки», которые были бы подвешены на тросах и висели бы между полом и потолком, и внутри лодок располагались бы предметы. А предметов-то у нас до сих пор нет!
Мы предполагали, что в музее точно будут плоские материалы: документы, фотографии, статьи в газетах. А что ещё будет — мы просто не знали. Маленькое, большое, среднее, круглое, тяжёлое? Совершенно не было понятно, что жители наберут.
Концепция «Ковчег» с лодками была считана жителями как «колыбель». И они ее выбрали, согласно своей ментальности и матриархальных традиций. Это выглядело немного литературно и как сделать из этого экспозицию музея они, конечно, не задумывались. Об этом нужно было думать нам. При этом, главным условием разработки концепции было то обстоятельство, что часть выделенного нам под музей помещения занимала библиотека.
— Это была действующая библиотека?
Да, но библиотека была в чудовищном состоянии, просто в ужаснейшем. И здание само по себе было в очень плохом состоянии. Это был ещё один повод для того, чтобы жители по настоящему приняли на себя ответственность. Им нужно было найти деньги на капитальный ремонт, потому что ни один грант не позволяет осуществлять капитальное строительство.
Они нашли сумасшедшую для деревни сумму, что-то около семисот тысяч рублей. Для того, чтобы поменять кровлю, окна, двери, полы и отопление. Потому что там стояло отопление из заброшенного коровника, и КПД у него было примерно 0,1 процент.
— Жители Сепа пользовались библиотекой до ремонта?
Очень мало. Там библиотекарь, сидела в тулупе и валенках, и, отрывая эти валенки, примёрзшие к полу, уходила домой.
Но мы всё равно требовали сохранить библиотеку, чтобы она стала частью нашего пространства.
— Почему?
Во-первых, это европейская музейная тенденция, которая тогда только появлялась: библиотеки и музеи открывали свои фонды для широкой аудитории. И это облегчало нам придумывание того, каким образом мы можем экспонировать предметы вообще. Библиотека задавала нам тон, и мы понимали, что главным экспозиционным приёмом у нас должны стать полки.
Нам казалось, что это довольно удобно, потому что полка «гибкая»: сегодня ты можешь показать одно, завтра — другое. Можно очень быстро перестраивать экспозицию.
И таким образом у нас сочинился музей. Дальше началось строительство и большая внутренняя работа, гигантское количество экспедиций. Мы учили жителей, как брать и записывать интервью, как снимать видео.
И вот, например, присылают мне: «Посмотри видео». Смотрю. А там из десяти видео на пяти фокус наведён на задник. Мы им говорили: «Чтобы выглядело лучше, вы сделайте красивый задник: тряпочку какую-нибудь симпатичную поставьте». И они сняли задник, а люди оказались не в фокусе.
Они сразу говорят: «Мы переснимем». Мы: «Хорошо, посмотрим». Приходят через какое-то время и говорят: «Вы знаете, сейчас фокус нормальный, но ведь люди не смогли сказать ни слова из того, что они говорили до этого». Отвечаем: «Мы вам говорили, что интервью, которое вы берёте — это всегда единственный раз. Если вы придёте через некоторое время, то обязательно ваши информанты что-то вспомнят, и расскажут вам что-то новое. Но повторить то, что они вам уже рассказывали, они никогда не смогут».
И мы придумали такой ход: телевизоры, которые у нас были в мультимедийной части, поставили не горизонтально, а вертикально. И оказалось, что совершенно не важно, в фокусе там человек, или не в фокусе. Многие видео были на удмуртском языке, поэтому мы поставили титры, и в результате получилась очень классная вещь.
— А как реагировали на вашу деятельность другие местные жители, которые в проекте не участвовали?
Мы очень боялись, что рядовые жители, которые не участвовали во всех наших делах, будут как-то сторониться. И мы много опрашивали их лично, говорили: «Слушайте, а мы не космический корабль вам тут такой построили? Нам намекали некоторые ответственные люди, что было бы здорово, если бы мы сделали избу, в которой, значит, будут брёвна, и в самом замыленном виде будет представлена деревенская жизнь»
А жители нам говорят: «Вы знаете, мы этой деревенской жизни уже вот так вот наелись. Мы в ней живём. Мы это видим каждый день! Как вы могли подумать, что этот музей не про нас? Это вообще всё про нас!» Мы, конечно, тогда выдохнули. И поняли, что с ними можно работать дальше.
Sep Community
— Теперь ваш проект перешёл на новый этап, который называется Sep Community. Как это произошло?
В Фонде Потанина нас признали лучшим проектом года. И тогда же фонд объявил, что они готовы финансировать «длинные» проекты: не по году, а более долгие. Они назвали это «Создание центров знаний».
Имелись в виду не энциклопедические знания, а человеческие, социальные. И в фонде сказали, что готовы финансировать десять организаций по десять миллионов рублей на три года. Мы решили подать заявку.
И это оказалась, конечно, удивительная для нас вещь, потому что мы никогда в жизни не получали таких денег, да ещё и на несколько лет. Разве что с Фондом Форда, но это было в далёком прошлом.
И когда мы, победившие десять центров, собрались на встречу, оказалось, что с одной стороны стоит Москва со своим количеством жителей, а в самом конце мы. И мы даже меньше Тотьмы.
И представители Тотьмы тогда сказали: «А почему вы встаёте последними?» Мы говорим: «А сколько у вас жителей?» Они говорят: «Десять. А у вас?» Мы говорим: «Четыреста пятьдесят. А у вас что, десять человек в Тотьме живёт?» Они говорят: «А у вас что, четыреста пятьдесят?» Мы говорим: «Да» А они: «А у нас — десять тысяч. Мы думали, у вас тоже тысячи».
И всё, что у нас в последние три года движется, связано с этим длительным финансированием Фонда Потанина. Это нам страшно помогает. Потому что у нас всегда есть софинансирование на какие-то другие проекты, и мы можем делать такие спин-оффы, что-то усиливать внутри проекта, подавая их в какие-то другие фонды. Например, в Фонд президентских грантов.
— У них вы тоже получили новый грант?
Да. В Фонд президентских грантов мы подали, и поэтому делаем звуковую студию, вполне достойную даже города.
И мы, конечно, стали внимательнее относиться к тому, о чём мечтают жители деревни. Но нужно уметь фильтровать их желания. Например, жители говорят: «А вот было бы здорово, чтобы в музее была такая двухметровая панель, к которой бы подходили, и можно было бы её пальцем листать!». А мы спрашиваем в ответ: «Что вы на этой панели будете показывать?» Они говорят: «Будем показывать горшки, туески». Мы отвечаем: «А нельзя сами туески выставить прямо сюда?»
И мы поняли, что для того, чтобы произошли те масштабные изменения, которые мы задумали, нужно что-то сделать с домом культуры. С нами в очень хороших отношениях администрация района. И когда мы администрации сказали, что нужны вложения в капитальное строительство, они сказали: мы найдём сумму, тридцать процентов от гранта, чтобы перестроить и обновить клуб.
Потом оказалось, что этих денег мало, потому что в девяностые годы жители деревни на свои собственные деньги пристроили к клубу очень большое по объёму пространство, примерно как сам клуб. Оно было спортзалом, но как только наступали холода, там переставали играть. А потом оно превратилось в такой склад-свалку с земляным полом, потому что всё сгнило. И мы решили, что это всё нужно преобразовать. И сейчас у нас там сумасшедшие изменения, которые даже меня удивляют.
— Расскажите, из чего состоит Sep Community?
Мы рассматривали проект так: есть ядерное сообщество, которое готово менять пространство вокруг себя. И совершенно неважно, в маленькой это деревне, или в большом городе. Это инициатива людей. Что можно сделать, и как эту инициативу поддержать, чтобы им было легче менять пространство?
Для нас всегда было важно показать, что культура может быть драйвером развития территории. И что это гораздо эффективнее, чем многие другие стратегии. Особенно когда территория лишена каких бы то ни было объективных ресурсов. Таких, например, как имя Льва Толстого, или, скажем, Пётра Ильича Чайковского или нефтяной скважины.
В Сепе есть фантастической красоты природный феномен: большой лог, на котором распускается цветок купальницы европейской. Это такой жёлтый цветок, из семейства лютиковых. Он является национальным цветком Удмуртии, и он связан с новодельной легендой, которую в сороковых годах двадцатого века сочинил один удмуртский поэт.
Это романтическая история про молодого человека, который ушёл в армию. Его ждала девушка, он погиб, а девушка сгорела от любви. И превратилась в такой цветок, как Солнце.
И этот цветок, это природное явление, можно поддерживать, но может случиться так, что произойдёт засуха, и его не будет. А вот культурная социальная деятельность, которая связана с цивилизацией вообще, не засохнет и может быть драйвером территории. И Sep Community как раз демонстрирует то, что Гейл Лорд назвала soft power. То есть, мы пришли к тому, что теперь деятельность деревни, и саму эту деревню нельзя игнорировать. Нельзя проходить мимо. На неё в любом случае будут обращать внимание.
— А как местная администрация относится к проекту?
С администрацией Игринского района у нас сразу сложились хорошие отношения. А вот администрация республики сначала вообще не обращала на нас внимания. Есть ведь поселения и побольше, и города, и на деревню в четыреста пятьдесят человек стоит ли обращать внимание? Но и они потом были вынуждены.
— В какой момент это произошло?
Думаю, это связано с тем, что в администрацию республики Удмуртия пришли новые люди, которые изменили отношение к культуре в республике относительно своих предшественников.
Про Сеп было много разговоров, много внимания к месту. И, понятное дело, если есть внутреннее движение, и если его поддержать, то можно получить гораздо больший результат.
Когда мы встретились, они спросили: «Сколько человек в музей пришло?» Мы говорим: «В первые десять месяцев — семь тысяч человек». «А это как-то финансово отображается?» Мы говорим: «А мы не можем это финансово отобразить, потому в музее сохранена библиотека и из-за этого за вход в музей нельзя брать деньги. Потому что библиотека должна быть доступной». В этом смысле мы столкнулись с вещью, которой не ожидали.
Впрочем, я не нахожу, что это просчёт. Это, конечно, обидно, но присутствие библиотеки в музее гораздо важнее, чем возможность брать небольшие деньги за вход. Потому что жители как-то компенсируют эту историю: они проводят мастер-классы, платные экскурсии. То есть, в музей можно и бесплатно зайти, и взять платную экскурсию.
И мы даже смогли добиться того, что однажды выездное заседание правительства Удмуртии было проведено в Сепе. Оно было посвящено как раз теме туриндустрии.
— Заседание правительства в Сепе — надо же! Как это было?
Приехало правительство. «По дороге» они поняли, что дорогу сделать, конечно, нельзя, но подремонтировать-то можно. Что есть на ней такие места, не очень проходимые. И отремонтировали дорогу через некоторое время.
То же самое с сотовой связью. «Петр Петрович почему опаздывает? Позвоните ему». «А мы не можем позвонить, здесь сотовой связи нет». «Почему нет? Как сделать, чтобы она была? Сколько нужно для этого денег? Подготовить документы и всё сделать». И через год после этого совещания появилась сотовая связь.
Мы, правда, жителям деревни говорили: «Слушайте, ребята, вы не знаете, какое это счастье для вас! Потому что за такой дауншифтинг, когда нет сотовой связи, люди готовы деньги платить». Они говорят: «Ну уж нет, вы нам лучше давайте связь сотовую».
— Сколько местных жителей вовлечено в проект сейчас?
Ядерное сообщество — это по-прежнему человек десять, но есть примыкающие, сочувствующие и любопытствующие. Их тоже достаточное количество. И если бы в Москве, скажем, четыре процента москвичей было увлечено какой-то определённой идеей, то это была бы сумасшедшая демонстрация. Просто гигантская. Поэтому здесь дело даже не в количестве. Хотя, мне кажется, что десять человек — это много.
Кроме того, себя мы тоже считаем Sep Community. Мы — не проверяющая организация, и мы не раздаём задания. Мы с самого начала понимали, что должны к местным жителям прислушаться, должны услышать, что они хотят, посмотреть, что они могут. И уже после, со своей экспертной внешней оценкой понять, где мы можем помочь, и что будет нам интересно. Потому что мы не антикризисные менеджеры, которые брошены для того, чтобы спасти деревню. Во-первых, потому, что Сеп спасать не надо было. Ведь они там и до нас проводили целые проекты!
— Например?
Они пять лет самостоятельно делали Школу удмуртской молодёжи. Они сказали: «Удмуртская молодёжь, приезжайте к нам!» И удмуртская молодёжь к ним приехала, что-то около пятидесяти человек. В течение недели жила. Они их кормили, поили — и это повторялось пять лет подряд. А те говорили на родном языке о чём-то таком…
И Татьяна Ксенофонтовна, когда мне рассказывала об этом, говорила: «Мы всё сделали, чтобы они ни секунды не сидели!» И она мне это повторила минимум пятнадцать раз. Но на простой вопрос: «Татьяна Ксенофонтовна, а для чего они не должны были не сидеть ни секунды без дела?», она ответить не смогла. И было непонятно: а что от этой школы остаётся непосредственно территории, непосредственно деревне? За исключением известности вовне. Никакого стратегического взгляда на эту деятельность не было.
Нам нужно было показать им какая может быть влияние проектов на их жизнь. Например, у них молодой человек есть, концертмейстер, который мне однажды показал, как он на своём плохоньком ноутбуке за вечер аранжировал одну песню. И мне стало понятно, что если ему сделать вполне работоспособную студию, то он сможет это делать гораздо лучше.
Тогда я разговариваю, например, с начальником отдела культуры района, и говорю: «Слушайте, а если в Сепе появится студия, хорошая? Насколько она будет интересна району?» А она говорит: «У меня двести шестьдесят восемь коллективов, которым нужны минусовки и фонограммы. И есть театр, которому для спектаклей нужны саундтреки. И оформление праздников. Так что нам очень эта студия нужна». Мы говорим: «Прекрасно, тогда давайте делать студию! Мы вам можем помочь».
Или, например, у них есть много кружков, но как такового детского центра нет. И мы говорим: «Слушайте, у вас здесь несколько маленьких комнаток. Давайте мы всё снесём, и сделаем помещение большого детского центра».
А KAMA records для себя, как для части Sep Community, поставила ещё одну задачу. Нам было важно посмотреть, а можем ли мы сделать какие-то первые шаги для того, чтобы трансформировать привычную работу сельского клуба. Потому что сельские клубы — это такая существующая гигантская государственная сеть не очень поворотливая. А можем ли мы сделать так, чтобы, на основе ресурсов, которые есть на этих маленьких территориях запустить изменения? И для нас, как для профессионалов в области социального взаимодействия, это настоящая задача.
— Что нужно сделать, чтобы её осуществить?
Во-первых, мы уверены, что нужно оснастить эту территорию инструментами. Настоящими инструментами: студией, например. Для того, чтобы они могли работать. И, во-вторых, мы должны пересмотреть уже существующие у них навыки и опыт, чтобы преобразовать его во что-то более современное.
Например: «Вот вы проводите кружки и мастер-классы. А давайте попробуем сделать на основе вашего опыта арт-резиденцию?» Чем она отличается от проведения кружков и мастер-классов? Она отличается вот этим и вот этим.
И в нынешнем году мы как раз запланировали серию ударных арт-резиденций, но случилась пандемия. В то же время вдруг оказалось, что часть нашего широкого опыта идеально приспособлена для работы в условиях пандемии.
— Какая это работа?
В первую очередь исследовательская. Создание публичного архива фольклора севера Удмуртии.
Третий год подряд с нами сотрудничает наш научный руководитель, этнограф Вера Геоленовна Болдырева. И мы, ещё до знакомства, предполагали, что руководителем окажется такая бабушка, которая будет топить за фольклор. А это оказался передовой человек!
Однажды она мне позвонила и сказала: «Александр Геннадьевич! Честно говоря, носителей фольклора уже мало. Мы много чего собрали, и уже вряд ли найдём что-то из ряда вон выходящее. Давайте мы будем проводить альтернативные экспедиции!» И это удивительно: услышать от учёного со степенью, с багажом преподавания в университете, про альтернативные экспедиции.
Я спрашиваю: «А как вы понимаете альтернативные экспедиции?» И она отвечает: «С чем мы с вами столкнулись, когда делали новую экспозицию в районном краеведческом музее в Игре? Есть люди, которые по каким-то разным причинам собирали и записывали соседей, бабушек, дедушек, и вот такие коллекции теперь — как чемодан без ручки. И выбросить жалко, а что с ними делать — никто не знает. Так вот, давайте мы их будем собирать и изучать».
Оказалось, что это фантастическая история, которая расширила деятельность Sep Community далеко за пределы Сепа. Мы начали доставать и выкладывать в сети разные архивные видеофрагменты в рамках акции «Узнай голос». Мы писали: «У нас есть запись. Друзья, коллеги, и все остальные, кто хочет участвовать: помогите нам опознать, что это за люди». И это так быстро разлетелось! Нам стали приходить сообщения со всей округи, и даже от тех, кто вообще уехал из Удмуртии. Например: «Да это же Мария Петровна, она была подругой моей бабушки!» И стали открываться сумасшедшие истории!
— Например?
Например, жила одна женщина, певица. Её когда-то засняли, а потом у неё сгорел дом, и сгорели вообще все сведения о ней. И вдруг мы выкладываем видео в сеть, и родственники этой женщины её узнают, и говорят: «Так это единственное, что от неё вообще сохранилось!» Так вся социальная цепочка начинает вздрагивать.
И, в конечном счёте, это всё работает на Сеп. Потому что люди, которые живут в Сепе, вдруг начинают понимать свою значимость: что это не какая-то деревня на задворках, в которой они почему-то вынуждены проживать. Нет, они по-другому начинают видеть, они говорят: «У нас есть музей, а там фотографии моей мамы, моего папы, дедушки и бабушки». Они начинают гордиться деревней в которой живут.
Кроме того, я, как представитель современного искусства, пытаюсь продвинуть идею, которая четко оформлена за пределами нашей страны: то, что называется social engaging art. То есть, искусство социального взаимодействия. И это не когда ты совместно делаешь какой-то продукт, и этот продукт является искусством. Сама внутренняя коммуникация, которая возникает во время этих действий, является искусством.
— Теперь в Сепе есть своя арт-резиденция. Как она встроена в деятельность Sep Community?
Например, один из художников, японец Икуру Куваджима, был у нас в резиденции. Он приехал в Сеп, и мы сделали о нём коротенький фильм. На мой взгляд роскошный, невероятно красивый и удивительный. Вместо того, чтобы кричать «приезжайте в Сеп, здесь красиво и интересно», мы сняли про художника, который рассказывает про себя. Но показали зимний Сеп таким образом, что люди говорят: «Боже мой, мы хотим туда приехать!» Но случилась пандемия.
— Которая, тем не менее, позволила активизировать некоторые другие направления работы Sep Community.
Да, пандемия позвонила провести нам гигантскую работу, связанную с публичным архивом. Мы, например, стали брать интервью по телефону.
Сейчас, скажем, мы открыли для себя термин «былички». Оказывается, это старый этнографический термин, который обозначает разные истории-небылицы «страшного» содержания. Мы даже обнаружили людей старшего возраста, которые сочиняют эти небылицы сейчас. Или сочиняют детские считалки, дразнилки разные.
Пожилые люди, к слову, стали получать современные навыки: например, на телефон записывать историю, наговаривать файл, а потом сбрасывать его в файлообменник.
И те навыки, которые уже были у работников клуба, навыки по проведению каких-нибудь конкурсов детского рисунка, мы тоже смогли задействовать. Мы им говорим: «Слушайте, вы умеете проводить конкурс детского рисунка. А теперь давайте мы усложним ситуацию: попросите детей не простой рисунок нарисовать, а специальный рисунок для раскраски, например. На тему вот этих самых дразнилок, считалок и страшных небылиц». И работники клуба начинают по-другому смотреть на то, как уже существующий опыт можно поворачивать для того, чтобы получать неожиданные сочетания.
— Как вы оцениваете перемены, которые произошли в Сепе за годы осуществления проекта?
Вы знаете, во время одной встречи в ГМИ Ольга Шишко рассказала совершенно потрясающую историю. Она сказала: «В девяностые годы Москва чувствовала себя провинцией в области современного искусства». И что в тот момент сделал соросовский институт «Открытое общество»? Он не организовал курсы по написанию заявок на гранатовый конкурс, например. Он не организовал курсы по обучению современному искусству. Он, в первую очередь, создал несколько мобильных студий, оснащённых для того, чтобы можно было делать видеоарт. Ольга Шишко сказала, что их, кажется, было восемь или девять. И эти студии привезли в разные города, в том числе и в Москву.
И оказалось, что художники сами в состоянии самообразовываться, и понимать, что такое современное искусство. Просто сделать его им было не на чем!
Наша стратегия похожа, потому что, в принципе, мы весь опыт стараемся основывать на доступных жителям Сепа инструментах. Потому что сколько бы ты не пытался объяснить, как монтировать видео, если у тебя нет прибора, на котором это можно делать, то мало что получится.
Поэтому мы, во-первых, оснащаем территорию инструментами. И, во-вторых, новыми знаниями и новым опытом. И мы прекрасно понимаем, что не всё приживётся, и не всё будет им интересно. Но мы точно знаем, что уже сейчас они абсолютно по-другому смотрят на многие вещи.
— То есть, у вас есть ощущение, что запущен необратимый процесс изменений?
Я бы смягчил ваш тезис. Процесс запущен, да. Но насколько он необратимый, мы пока не можем сказать. Потому что это зависит от многих факторов, на которые мы повлиять никак не можем. Но люди меняются. И даже те, которые очень сдержанно относились к нашей деятельности.
Например, есть в Сепе один молодой человек, работник клуба. Он очень настороженно к нам относился сначала. Но когда мы стали собирать былички, он вдруг сказал: «Слушайте, а я из быличек сделал сказку!»
Мы тогда как раз хотели сделать маленькие видео по этим быличкам. И он говорит: «А что, если мы сделаем аудиокнигу?» Я говорю: «Для аудиокниги одной сказки маловато, но вот если вы сделаете короткий радиоспектакль, то это будет здорово!» У вас же студия, где это можно будет сделать. Можно выбрать голоса, и привлечь своих соотечественников.
Когда-то, когда мы делали одну из наших экспозиций «Время водит хоровод» в районном краеведческом музее, мы включили в неё целый раздел звукоподражания. Это исчезающий навык, когда охотники подражают птицам и животным: воют как волки, или кричат, как лоси. И мы этому молодому человеку из клуба говорим: «Берите своих, условно говоря, Петра Петровича и Сидора Сидоровича, которые один воет как волк, а второй как лось, и вот вам голоса леса».
А тут ещё подключается директор детского сада, и говорит: «Наши дети стали меньше говорить на удмуртском языке. Как заставить их говорить больше?» «Да никак, заставить никак нельзя!» Но можно попробовать взять детей, и, когда будет студия, предложить им изобразить, скажем, шум леса. Потом это можно записать, и дети будут знать, что сказка, которую они сейчас слушают, и лес, который в ней шумит, сделали они сами. И им будет страшно интересно слушать сказку на своём родном языке, потому что это они её сделали.
Такие вещи начинают цепляться друг за друга. И мы видим изменения. Но насколько они необратимы — мы пока не знаем.
В последнее время нам начинают говорить: «Слушайте, вы сделали артефакт. Это всё держится на специальном человеке, у которого есть определённые качества». Да, это так. Но мы наработали внутри так много, что если вы, скажем, будете брать фрагменты нашего опыта, то это поможет вам в работе уже на вашей территории.
— Какие у Sep Community ближайшие планы?
Сейчас мы подали очень интересный проект в Фонд президентских грантов. Не знаем, поддержат ли его.
— Что это за проект?
Он связан с публичным архивом, с фольклором. Мы хотим перенести опыт создания фольклорного архива на другие соседние территории, на другие районы. Для того, чтобы локальные группы из этих территорий начинали собирать собственный материал, но объединить их все на площадке обновленного сепского культурного центра.
И мы хотим показать, что цель проекта — не в том, чтобы они пришли к бабушке и записали её, а в том, чтобы они понимали, как они потом будут это использовать в своей работе, чтобы это помогло изменить их деревни.
То есть, мы хотим показать наш опыт. Конечно, целиком вряд ли кто-то сможет осуществить всё так, как осуществляли мы. Но мы описываем этот опыт в наших каталогах и прочих изданиях, которые делаем по результатам каждого года проекта и части этой работы точно можно применить на разных территориях.
— Что входит в эти издания?
Мы решили не использовать форму прямых методических материалов. Мы выбрали форму эмоционального описания того, что у нас происходит. И делаем мы это для того, чтобы у людей оказался не рецепт — «пять грамм того, шесть листков того, и чуть-чуть соли», — а для того, чтобы они понимали, по какой причине мы принимаем те или иные решения.
Это процесс описательный: приехали, поговорили, услышали. «Помните, мы услышали вот это? А теперь мы сделали вот то. Помните, мы съездили в экспедицию, и нам спели песню про железную дорогу? А теперь мы про эту железную дорогу узнали ещё вот это и вот то. А теперь ещё студентка такого-то факультета написала работу, и эта работа получила премию на таком-то конкурсе».
Или последний пример: мы собираем материал для пополнения Публичного архива и у нас накопилось много детских дразнилок. Дети во время конкурса рисунков изобразили некоторые сюжеты этих дразнилок. Рисунки были настолько интересными, что мы издали их в виде двух комплектов раскрасок и собрали выставку-исследование, где в экспозиции представлены не только рисунки, но и истории жизни тех, кто эти дразнилки сохранил и рассказал нам и сообщается о других устных формах дразнилок и страшилок. И конечно готовится параллельная программа с участием разных интересных людей. И все это на местном материале, собранном руками жителей.
Нам кажется, что при такой подаче заинтересованному читателю становится виднее, почему мы принимаем такие решения. И это гораздо важнее, чем методические материалы и рецепты.
UPD: ФПГ нас поддержал и в 2021 году мы будем реализовывать проект «Хранители» в Игринском, дебесском и Кезском районах удмуртии.